Редакционные армейские будни

«Не знаю-с, виноват;

Мы с нею вместе не служили».

А. С. Грибоедов. Горе от ума

 

Армия защищает страну и народ от внешней агрессии. Армия – гарант независимости и национальной безопасности. Исходя из этого, нет профессии, деятельности, работы более важной и ответственной, чем военная служба. Априори любое другое ремесло менее сложно, важно, тяжело и ответственно. Поэтому не совсем понятно, почему основная часть военнослужащих, солдаты по призыву, должна:

– состоять из наименее образованной части общества;

– работать бесплатно;

– проходить отрицательный отбор по социальным и интеллектуальным признакам;

– одновременно с почетной и архиважной задачей защиты Родины, периодически выполнять функции неквалифицированной рабочей силы в сферах, не связанных с обороной.

Вопросы совсем не риторические: на них очень давно уже следовало бы ответить. Но армия и всё, что с ней связано, выделены в какую-то особую зону нашей жизни и нашего внимания, где не действуют привычные схемы и здравый смысл. И все считают это само собой разумеющимся, любые попытки осмысления и, тем более, изменения, очевидно формальны и необязательны ни для кого и ни для чего. Здравый смысл пасует перед армейской действительностью. Армия в России занимает такое же положение, как сама Россия в мире – то есть, ни умом, ни аршином…

Нужен другой взгляд, другой подход. Дальше по тексту будет предпринята попытка перенести армейское кафкианство с его бесконечным марш-броском по направлению к недостижимому, в условия, при которых все несуразности становятся настолько очевидными, что просто невозможными.

Мы уже пришли к выводу, что любая деятельность по сравнению с армейской менее почётна, сложна и ответственна. Поэтому призвать срочника можно на любую работу, и он там (по генеральской идее) будет вполне гармоничен и уместен, если только его высокие патриотические, профессиональные и жертвеннические качества не будут избыточны в отношении ремесла, не такого требовательного и важного, как защита Отечества.

Поместим новобранцев в непривычную профессиональную среду. Более-менее хорошо я знаю, как функционирует редакция газеты, поэтому и служить наши защитники Отечества будут в ней. От первого лица рассказ штатного (профессионального) сотрудника газеты, в которую прибыло пополнение.

***

Началось всё год назад. Был осенний призыв. Он хуже. В весенний мы не попали, служат теперь всего двенадцать месяцев, и в военкомате нас сразу предупредили, что только – раз в год. С одной стороны, вроде бы хорошо, не нужно каждые полгода «духов» воспитывать. Но с другой, каждый раз приходится эти адовы круги начинать с нуля: некуда новобранцам вливаться.

Осенние хуже – кто никак не смог никуда ни пристроиться, ни поступить, ни затупить. Дебилы. Корреспонденты хреновы, да кто ж им ручку-то доверит, не то что компьютер. Я пять лет на журфаке учился, по редакциям бегал с заметками. На полставки год сидел. Сюда со второй попытки взяли. Чему я их научу и зачем? В прошлом году на присяге один индеец весом в центнер руку не на крышку ноутбука положил, а на клавиатуру, с меня полгода премиальные срезали, потому что этот… нехороший человек еще до присяги ко мне в отдел распределился, а, значит, я в ответе. Так это ещё что. Приятель на телевидении работает, так у них как присяга, так паника: они же с камерой клянутся. По весне один ретивый присягу отчитал и как взмахнёт камерой вверх – типа с руки снимает. Мамы, сёстры и невесты визжат, остальные – в шоке. Главред с замом по тылу, в смысле по хозчасти, чуть сознание не потеряли.

Первый набор прошёл для нас, в общем-то, незаметно, впрочем, как и для всех. Солдат было немного, в моей газете только взвод, так их раскидали по отделам, чтоб незаметно было, кому-то совсем не досталось. То есть отдельной боевой единицы не было, отделались лёгким испугом и несколькими казусами. Дембельнулись они, никто почти и не вспомнил. Тёть-Клава вахтёрша всплакнула, одна вдовушка из рекламного отдела с месяц погрустила, да и уволилась.

На следующий год всё было по-серьёзному. Дали нам две роты и плюс взвод разведки. Зачем ещё разведчиков, долго понять не могли. Потом оказалось – очень полезные ребята. Вот наши типа коллеги из старейшей в стране бульварной газеты чуть не дореволюционной закваски, те своих разведчиков быстро к делу пристроили. Понятно, что никаких разведданных от них никто не ждал и не ждёт, но вломиться на пресс-конференцию, поорать ротную песню ночью под окном чужого главреда, оказать шефскую помощь типографии, когда там печатают выпуск конкурентного издания – это им по силам.

В нашей части, пардон, редакции (а, впрочем, всё равно) жизнь и работа менялись хоть и постепенно, но разительно и качественно. После присяги, которую пережили нормально, начались суровые армейские будни. В отличие от многих, у меня был настоящий успех. Я наглухо нейтрализовал комитет солдатских матерей, иначе пришлось бы точно уходить в подполье и выпускаться как в августе 91-го. Как мне это удалось, рассказать не могу. За этим секретом охотятся многие полковые разведки и даже ГРУшники. Наш главный, когда расчухал, что мне удалось, оклад повысил вдвое (!) и закрепил за моим отделом персональную «Ауди». Я теперь на особом привилегированном положении, могу себе кое-чего позволить.

Ближе к зиме трудности стали ощущаться в полной мере. Бойцы освоились, стали проявлять интерес к редакционной работе. Как-то незаметно мы перешли с шести выпусков в неделю на три. Сначала пал выход в понедельник, потому что воскресное дежурство в казарме потребовало от редакции напряжения всех сил, которых ни на что другое уже не оставалось. Наш главный поговаривает, не уйти ли нам вообще в еженедельники, мол, это позволит не отвлекаться на сиюминутное, сосредоточиться на главном, тщательнее отрабатывать темы, глубже анализировать, избежать, так сказать, «аберрации близости» – ну и прочая ахинея провинциальных газеток с ленивыми и нелюбопытными журналюгами. Но, думаю, до этого вряд ли дойдет. Главный может и хотел бы перейти на еженедельный выпуск, а может и в альманах переквалифицироваться с выходом раз в квартал, но у него теперь планов громадье. Нашим отцам-командирам двух рот уже не хватает, а под еженедельники с альманахами роту и ту со скрипом выделяют. Но об этом чуть позже, вернёмся к нежданным трудностям и морально-психологическому климату в редакции.

Качественный скачок, то есть понимание, что как раньше, теперь уже не будет никогда, произошёл ближе к католическому рождеству. Стояло прозрачное утро четверга, когда мы не выходим. Солнце било в редакционные окна, сверкало, как могло, отражаясь от грязных сугробов, нега разливалась по кабинетам и коридорам, дремалось. Казалось, откроешь глаза – и всё как раньше. Разбудил меня отчаянный вопль скромной, тихой красавицы Вареньки из цеха предпечатной подготовки. То есть это я потом понял, чей этот был крик, а сначала мне показалось, что в нашу редакцию ворвалось грубое и невежественное дыхание темной стороны российской действительности: «Глаз на жопу натяну – телевизор сделаю!».

Дневальный, который наводил порядок в цехе, вымыв полы, решил ещё и столы протереть. Той же самой тряпкой из того же ведра. (Потом недоумённо повторял: «Так я же сильно выжал, она почти сухая была».) Одной рукой он услужливо приподнял Варенькину кофейную чашку, а другой махнул тряпкой по столу. Девушка вздрогнула и застыла в немом крике. Затем рядовой шаркнул по клавиатуре и монитору и опустил руки с тряпкой в мутную воду эмалированного ведра. Тут-то Варенька и зашлась. Потом она мне признавалась:

– Знаешь, я на него смотрю и понимаю, что он не понимает. Я думаю, он точно для себя решил, что я дура, и навсегда проникся презрением к нам всем. А у меня в тот момент изнутри такое попёрло! Хорошо, что мама не слышала.

После того случая жизнь в редакции стала какая-то напряженная. Не то чтобы возникло противостояние с солдатами, нет, многие с ними очень даже ладят. Но всегда нужно быть начеку, как бы чего не вышло. Редакционный быт стал более хозяйственным что ли, творчеству, конечно, тоже остаётся много времени, но внешние проявления стали другими. В коридорах у нас теперь всегда кипит работа. На одном этаже полы натираются мастикой, в это же время на другом этаже те, кто заступил в караул (а чего у нас караулить, у нас вневедомственная охрана да тёть-Клава с баб-Светой?) осколками оконного стекла скоблят деревянный пол до светлой древесины. Солдаты всё время чего-то едят, преимущественно, всякую гадость из здоровых таких зелёных термосов: в девять утра, в час и в семь вечера. Главный с недавних пор еще и полдник им устроил – чай-компот с баранками. Казарма-то у них через улицу, а вот столовая – на рабочем месте. Сопровождается это всё построением, маршированием и забеганием в красный уголок, где происходит приём пищи. А так как две роты это вам не абы что, то едят они по очереди, кажется, что целый день.

У нас теперь не протолкнуться, если из кабинета вышел. Движуха. Наш главный ходит ошалелый – ему нравится. Мы думали, он всё это возненавидит, так нет же. Раньше у нас ежедневные планёрки шли по полтора часа. Сейчас – пятнадцать минут и всё. Он бежит в красный уголок, там, где раньше было что-то типа музея, а теперь – солдатское толковище. Главный каждый день (каждый день!) проводит с ними политзанятия, учит чему-то. Через два месяца этих занятий я стал замечать в солдатских глазах искорки гипертрофированного самоуважения и оттенки пренебрежения.

События в редакции происходят теперь в соответствии с «Войной и миром» Толстого. Солдатские массы текут по каким-то приказам высших сил, воля командира не управляет ничем, и талант руководителя (как Кутузова) заключается в том, чтобы не стоять на пути, а улавливать Нечто.

Солдатская жизнь быстро сорганизовалась в некие структуры, иерархии, «теневые кабинеты». Заступая на дежурство по части, я вожу их в баню, укладываю спать. Через полгода службы у многих появились татуировки. Стандартная – это скрещенные гусиное перо и калашников на плече с тремя буквами сверху: ПШБ – писательско-штурмовой батальон. Это позволено всем, принявшим присягу, отслужившим три месяца и участвовавшим в двух пресс-конференциях или одном интервью. (Нам, кстати говоря, за то же самое, то есть за прессуху и интервью в сопровождении бойцов, дают один отгул, а гонорар за такую публикацию идёт с коэффициентом 1,5). Но высший класс – это наколка с изображением фотокамер на титьках. Чтобы сразу два объектива грозно смотрели над сосками. Такое позволено только «дедам». Хотя они все одного призыва, но расслоение всё равно происходит, и две трети дедами так и не становятся вплоть до дембеля, ведь стабильность внутрисолдатской системы должна как-то поддерживаться.

Милитаризм в редакции обернулся нежданной проблемой с гардеробом. На входе в редакцию у нас в небольшом закутке стоят вешалки, мест этак на сто. Многие сотрудники и посетители оставляли там куртки, пальто и даже пиджаки. Но вдруг из карманов стали пропадать сначала мелочь, платки, потом ключи, портмоне и т. д. Срезались пуговицы и отдельные декоративные элементы одежды, особенно кожаные вставки и крючочки. Ну, а когда у депутата Госдумы, зампреда комитета по СМИ исчез роскошный кожаный плащ, в гардероб мы перестали заходить окончательно. Что интересно, солдаты там тоже раздеваться перестали. Я одного бойца спросил, почему? А он говорит: «Да у вас там воруют…».

Провели шмон в казарме, под матрасами нашли многое: и пуговицы, и расчёски, и платки носовые, и тампоны с крылышками. А толку? – явка в гардеробе провалена. Поэтому сотрудники и наши две роты перемещаются по редакции в верхней одежде. Куда приткнутся, там на стульчике и складывают.

Оставаясь, несмотря ни на что журналистом, провожу исследование солдатской жизни. Разговорились как-то с сержантом Нечитайло.

– Большинство, конечно, хотели в телеспецназ, – заявил помкомвзвода корректорской правки. – Но это всё фигня, на самом деле элита здесь – в писантуре.

Оказывается, они там уже всё поделили по ранжиру и статусу.

– Кто же, – говорю, – у вас среди изгоев?

– Лохи краснопогонные: те, кто в библиотеки и в книжные издательства призвался. А самое позорище – лаборанты в школах, их там старшеклассники п…дят в туалетах.

Единственный, кто у нас из начальства сопротивляется этой милитаризации, наш ответственный секретарь. Держит оборону в секретариате. Бойцы туда пытаются проникнуть. Главный и все его замы им в этом деле потворствуют. Рано или поздно эта пацифистская цитадель, конечно, падёт, но, боюсь, многие при этом пострадают. Схватил тут меня ответсек за плечо в коридоре и шепчет:

– Подонки. Они не нас, они всю страну погубят.

– Что ж вы, – говорю, – как про солдатиков-то нехорошо.

– Да я не про них, а про нашего главного и его прихлебателей. Вот посмотришь.

Не знаю, как насчет страны, а редакционные дела всё хуже. С одной стороны, мы всё мощней, а с другой – тиражи всё ниже. Но, похоже, никому до этого и дела нет.

Мой однокурсник, тележурналист, служит на федеральном канале. У них восемь бригад, два спецназа, караульные роты в каждом городе, где корпункты в пределах страны и по взводу охраны, залегендированной под клининг, в каждом зарубежном корпункте. Наш главный, когда я ему об этом рассказал, просто озверел:

– Ну, суки! У меня бойцов на Москву не хватает, корпункты вообще без прикрытия. Кто писать-то будет?

– Так, а мы?.. – пролепетал я.

– Что ВЫ? У меня такие планы! Пойдёшь со мной к военкому.

Я же говорил, что после нейтрализации солдатских матерей, он меня выделяет среди других. Верит в мои боевые способности. Ну, а по поводу того, что мы и без солдат как-то газету выпускали, да и почаще, чем сегодня, я понял бессмысленность любых разговоров по его страстным речам и временами глубокому проникновенному взгляду, которым он, бывает, одаривает меня, встречая в коридоре – словно человек уже не с нами, а с кем, не знаю.

Военком сразу заявил:

– Ситуация с призывом в стране сложная. Так что больше полка даже не просите.

– Мне нужно две бригады, – жёстко попёр на него наш главный, – батальон связи, спецназ, смешанный авиаполк и хотя бы одна караульная рота.

Военкома чуть кондратий не хватил.

– Ты чё, одурел? А кто «Поле чудес», «Время», «Сегодня», итоговые программы выпускать будет? На одно интервью с премьер-министром требуется двенадцать самолётовылетов стратегической авиации, а у меня еще «Спокойной ночи, малыши» не прикрыты и фланги сквозного вещания оголены.

– Слушай сюда, военком. Я тебе пацан что ли? Я по статусу, охвату территории и количеству корпунктов – на генеральской должности. А ты мне полк?!

– Одна бригада, связисты и вертолётная эскадрилья. – Чуть сдал назад военком.

– Ты не понимаешь, – по слогам произнёс наш главный, накручивая пуговицу на кителе военкома. – Мне нужно плацдармы занимать, выходить из обороны в наступление. У меня главное направление удара на гражданские объекты, хочу там везде боевые листки выпускать. Ты перспективы представляешь и своё возможное место в этой операции?

Военком приблизил вмиг разрумянившееся лицо к пальцам нашего главного, продолжавшего накручивать пуговицу кителя и, глядя снизу вверх, выдохнул:

– Да.

Я забился вглубь кресла, ни жив, ни мёртв. Передо мной пронеслись образы, открывающихся перспектив. Мне было и страшно, и упоительно.

– В перспективе, – продолжил наш главный, – формируем армейский корпус, придаём ему два ЗРК. В постоянном резерве три танковых полка и огнемётчики.

В кабинете военкома повисла звенящая от перспектив тишина, которую разбил мой охрипший голос:

– И бригада морской пехоты на зарубежные корпункты.

– Это уже экспансия, – испуганным голосом прошамкал военком.

– Пехоту отставить, – сказал наш главный.

– Тогда по рукам, – словно очнулся военком.

…Прошло полгода. Призыв закончился. Дембеля ушли, новый набор постепенно заполнял редакцию, плац, спортивный городок. Я теперь полковник, возглавляю объединённое командование начальников штабов боевых листков гражданских объектов. Наш главный теперь генерал. Ответственного секретаря расстреляли. Красавица Варенька командует редакционной гауптвахтой, и частенько по вечерам, откуда-то из подвалов цеха предпечатной подготовки доносится её милое «глаз на жопу…».

Темнеет, но я ещё на работе. С плаца доносится бодрое «Идёт солдат по улице…», уходящих в казарму с вечерней поверки разведчиков-верстальщиков, им вторит «В Вологде-где…» спецназовцев-обозревателей, заступивших в наряд по кухне.

До присяги остался месяц. Нужно больше писать, чтобы по возможности наполнить редакционный портфель: потом времени на эту ерунду уже не будет.