Психиатрический этюд

Зима выдалась морозной. Доктор Алексей Петрович даже разрешил ночевать в прихожке дворовой собаке, гладкошерстной беспородной суке по кличке Идентификация. Чтобы понять, что это значило для доктора, сообщим следующий немаловажный факт: Алексей Петрович имел странную для психиатра привычку мыть руки с мылом после каждого приема, хотя к пациентам и не прикасался. Приходившая по утрам убираться экономка Дарья страшно ругалась на «бестию Идку», которая — даром что гладкошерстная – оставляла после своих ночевок черные и рыжие волоски ости и подшерстка на стенах, половике и вешалке для одежды, а также едва уловимый запах псины. Доктор успокаивал Дарью профессионально, нахваливая ее нехитрую стряпню.

***

Каждое утро Алексей Петрович начинал с того, что смотрел в окно на свой флигель, дорожку к которому неутомимый Борей за ночь опять перемел в нескольких открытых местах плавными сугробами-парусами, затем садился за стол и, громко крякнув, кричал в дверной проем:

— А завари-ка ты мне, Дарьюшка, чайку, да покрепче. Ужо придется мне сегодня поработать.

Дарья приносила фарфоровый чайник и накрывала его тряпичной курицей «для сугреву». Выждав пять минут по песочным часам (подарок коллег по Военно-медицинской императорской академии), доктор наливал в стакан с мельхиоровым подстаканником одной заварки и поднимал его на уровень глаз: чай на свет должен был быть не черным, коричневым или желтым, а только красным, багрово-рубиновым. Алексей Петрович выпивал его без сахарину или пошлых цукерок, до которых была охоча Идентификация (да и Дарья тоже). Пил медленно, вдумчиво, с расстановкой. В это время доктор вообще ни о чем не думал: он настраивался на предстоящую работу. Мозг наполнялся свежей кровью, кислородом, кофеином и тонизирующими веществами, и начинал работать. А работать действительно было над чем.

***

В эту зиму в город Энск прибыл новый генерал-губернатор. Надежа православный царь, а вернее высоколобые суровые господа из Императорской канцелярии посчитали, что прежний губернатор – самодур, бабник, взяточник, но в общем-то приличный российский барин, по-своему любивший жителей губернии – не выказывает государевым людям должного почтения. И из Питербурха прибыл свежеиспеченный чиновник, молодой, энергичный, поджарый, что твоя борзая. Фамилия его была Тиль, но за высоту свою и горячность губернатор тут же был перекрещен в Фитиля. Был он образован, знал все европейские науки, в первую очередь – политическую, и привез с собой целую свору таких же борзых молодых кобелей, поразивших провинциалов своей жесткостью, прагматичностью и отсутствием всяческого почтения к губернским старейшинам. «Не скажет «да-с» иль «нет-с», все «да» да «нет»», — судачили чиновничьи жены, а их мужья каждый день шли на работу, как на плаху. Поджарые кобели по молодости спали до обеда, а на доклад чиновников требовали после онаго, когда у честного чиновника уже и голова не варит, и водочка со щами в желудке плещется и вообще домой пора.

К Алексею Петровичу повалил пациент. Мозги чиновного люда были повреждены новизной происходящего. И Кувшинные Рыла рефлексировали с такой страшной силой, что Алексей Петрович, не жаловавший венского шарлатана с его психоанализом, начал подумывать о практическом применении как идентификации, так и эмпатии, чем самого себя вывел из равновесия.

***

А сегодня к доктору пожаловал особый пациент. С ним Алексей Петрович беседовал постоянно и углубленно, поскольку у того стресс сменялся дистрессом чуть ли не ежедневно. Бедолага настолько был увлечен самокопанием и так усердно думал о том, как его оценивают коллеги, начальство и читающая публика, что даже ежегодные поездки на воды в Баден-Баден не спасали его от нервного истощения. Это был редактор губернской газеты «Энский архангел» г-н Надзирателев.

Артемий Надзирателев был высокообразован и считался редактором прогрессивным. Выписывал из Питербурха «Современник» и «Северную пчелу» и даже отсылал в сии альманахи зубодробительные критические памфлеты. Писарева, Добролюбова и Белинского не жаловал, считал сумасшедшими в еретических колпаках, но и славянофильскую муть осуждал, уповая на европейскую культуру и энциклопедистов.

В своей газете Надзирателев не ограничивался репортерскими отчетами, которые составлял для «Архангела» чиновник для особых поручений при губернаторе Канделябров. Журналисту Перцеву редактор позволял наводить критику на зарвавшихся мздоимцев, предварительно согласовав публикации с Канделябровым. Газета чехвостила пьяниц-купчин, цыган-конокрадов, иногда даже позволяла себе на особо глупые реляции министерств питербурхских антимонию навести – губернатор позволял. Но особо был известен Артемий разоблачениями помещиков и фабрикантов – основанными на фактах, документах, сухих, но гневных. Один только доктор знал, что были эти разоблачения оплачены соседями проштрафившихся или конкурентами-заводчиками. «Я сегодня Баева разоблачил», — сообщал Надзирателев грустно. «Так ты же его раньше превозносил, он тебе и на Пасху целый бочонок «Клико» присылал», — для проформы интересовался доктор. «Да уж, неловко получается, — сокрушался Артемий. – Но я у Василь Василича был вчера и честно его предуведомил, мол, придется на твоих костях потоптаться. Такова политическая диспозиция. Не буду же я ему говорить, что это Кузьма Кузьмич ему подкузьмил. Что делать? За квартиру надо платить, деткам гувернантку и француза надо приглашать, да и супруга по ночам рычит, коли без денег домой пришел. Как англичане говорят: Nothing personal, only business».

***

Но сегодня у Надзирателева были совсем другие проблемы.

— Не зовет меня Тиль, — первым делом сообщил редактор, плюхнувшись в кресло. – Уленшпигель наш с луком и стрелами. Яблоки нам всем на головы расставил, метит, а не стреляет. Кто уж и обделался от страху, сам ушел. Вон вице-губернатор козью морду сделал, я, говорит, с ним работать не смогу, я прежней формации, мне новые методы не по нраву. Хотя знает, что методов никаких нет, просто лая этой своры испугался.

— Сами-то к Тилю пойти не пробовали?

— Как же. И намекал, и прямо спрашивал, оставят ли меня в кресле. На балу с супругой его танцевал, она тоже обещала за меня вступиться. Но ответа четкого не дает. Отсылает к подчиненным. А те только лаяться горазды. Этого, говорят, не писать, того не делать. А самый борзой их них и вовсе заявил мне: увольняй Перцева без выходного пособия и напиши, что прежний губернатор с Канделябровым были масонами, черные мессы с обнаженными барышнями устраивали, тогда останешься редактором. А нет – так у них другой на примете есть – Иннокентий Вездесущенский. Этот все сделает, и черное белым назовет, и старика Перцева ятаганом зарежет.

— А вы?

— А я не могу. Для меня свобода слова не пустой звук.

— Помилуйте. Да прежнего ж губернатора заветы вы со всем рвением исполняли. И за червонец лучших друзей разоблачали. Теперь-то что ж, у нового губернатора деньги иначе пахнут, что ли?

— Это не одно и то же. Я негодяй, но не подлец.

— А какая разница?

— Если я узнавал, что кто-то меня негодяем считает, я старался узнать, почему он так думает. Как правило, выяснялось, что либо я ему своей газетой дело нарушил, либо его в черном свете выставил. Если он сам негодяем был, то я успокаивался. Если же нет, я ему пояснял, что того требовала ситуация – умный человек в понимание входил и меня прощал, а с глупым я разговор оканчивал. Многие меня негодяем считают, но за руку здороваются. А с подлецом, с двуличной персоной никто и здороваться не будет. Уволю я Перцева – и уважение у читающей публики потеряю. Старого нашего Самодурова на посмешище выставлю, все поймут, что работа такая. Но Фитиль этот сегодня здесь, а завтра уедет. А мне здесь жить.

— А супруга ваша что думает?

— А что ей думать? Иди, говорит, к Фитилю с челобитной, кайся во всех грехах и просись на место. Потому что ежели мы этим летом в Карлсбад или Висбаден не поедем, если у детишек от твоих проблем нервические сыпи будут, я тебя поедом заем. И совесть свою в карман засунь. Я бы и засунул, только же она не понимает, что не одним днем живем, так всю карьеру можно псу под хвост справить.

Алексей Петрович задумался. Придвинулся к окну и посмотрел, как прихотливо Мороз расписывает стекло гжельскими узорами. Снял золоченое пенсне и протер его фланелевой салфеткой.

— Вот что, батенька, — начал он привычным успокаивающим голосом. – Самоуважение вам терять никак не годится. Это основа вашей работы. Но и саму работу терять тоже нельзя. Давайте найдем разумный компромисс. Перцев этот вас искренне любит и уважает?

— Где там. ДушнЫм козлом считает и подсидеть меня мечтает. Он же себя царем журналистики мнит. Но увольнять его нельзя, он же для читателей символ свободомыслия.

— Вот пусть этот символ и напишет статью про Самодурова. Разоблачит его, выведет на чистую воду. А вы на этот день больным скажитесь, я вам и бюллетень выпишу. Вы Перцеву намекните, что Фитиль такую статью требует, но сами вы написать не беретесь. Он с радостью согласится, раз подсидеть вас хочет. А на следующий день вы его, мерзавца, за эту разнузданную статью и вышвырнете. Оба условия будут выполнены, губернатор оценит ваше рвение, публика поймет, что вы старого губернатора не предали, а наоборот – предателя примерно наказали. И здороваться будут со всей радостию, заговорщицки подмигивая – мол, знаем мы вас.

***

Когда Надзирателев ушел, доктор первым делом подошел к рукомойнику и тщательно вымыл руки с французским ароматизированным мылом. Затем вынул из шкафчика кусок сахарина, вышел в прихожую и подозвал Идентификацию.

— Идка, дурища, иди сюда. На вот тебе. Что, рада, бестия? Ах ты, рыжуха!

Почесав собаку за ухом, Алексей Петрович снова отправился мыть руки. В окно он увидел, что на прием идет главный местный оппозиционер, г-н Толстячков. И доктор уже знал, как ему помочь.