Давненько не писал я триллеров.
Жанр хорош, но специфичен. И не очень подходит к политической или, например, экономической журналистике, каковые уютно укладываются, как сабля в ножны, в фэнтези, или в поп-арт, или, на самый худой конец, в антиутопию. Или в другие выморочные и худосочные жанры. Но только не в триллер. Для триллера все-таки нужны сильные чувства, сильные персонажи и сильные события. А какая ж сила в наших политиках или бизнесменах? Смех! Чувства растительные, персонажи заезженные, события предсказуемые. Сплошная противоимпотентная аптека.
Но с другой стороны, журналистский триллер, держащийся на криминале, по преимуществу, на бытовом криминале, банален. Напился, обдолбался, зарезал одного, изнасиловал двух. Что может быть сильнее? Напился, обдолбался, табуреткой забил трех, локтем изнасиловал четырех. Что может быть еще сильнее? Напился, обкурился, не хотел никого убивать и насиловать, но все-таки в итоге утопил в выгребной яме десятерых и ушел в лес, чтоб стать Чикатилой. И что же может быть еще сильнее? Жанр забирается в тупик банальности. Банальной жестокости. Для посторонних чтение неинтересно, для участников событий чтение невыносимо. От того давненько и не писал я триллеров.
Но ах как удивительно-удивительно-удивительно многообразна жизнь. Она, умница, не дает нам погибнуть в банальности. Вы только представьте на моем месте великого Стивена Кинга! Какую душераздирающую историю в двух томах он накатал бы из пунктира сухих фактов, которые имели место в Иванове и в Кохме в последние четыре месяца! Какая параллельная пересекаемость двух сюжетов была бы мастером забубенена! А я их сейчас набросаю в восьми тысячах знаков. Черт дери, вот не свербило бы меня вывалить все и сразу, тоже забубенил бы, честное слово. Но я человек нетерпеливый и полагающийся на фантазию и тонкую организацию читателя, благодаря которым даже из сухого пунктира получится-таки замечательный триллер. Итак, слушайте-слушайте-слушайте!
(Предполагаемый Кинг. «Ранним, дождливо-ветреным утром… (многоточие подразумевает десяток страниц описания мрачного утра плюс еще штук тридцать страниц описания иных событий, таинственных и символичных, что произошли тем же утром и должны подчеркнуть весь ужас основного сюжета; далее многоточия обозначают аналогичные триллерные арабески)».) 8 сентября 2004 года («к мрачным и осклизлым кирпичным стенам…») кохомского водочного заводика «Консервщик», содержащегося братьями Фероянами, («личностями не русскими, а потому подозрительными и опасными по одной только фамилии, со скрипом в тормозах…») подъехали машины ивановского УБОПа и ивановского ОМОНа. («Черная кошка с диким визгом выскочила из-под колес одной из машин и вслед за ней дико завизжали…») милиционеры, («бросившись на штурм осклизлых стен. Впрочем, нет, они с визгом влетели через проходную и…») захватили директора заводика Рустама Ферояна и большой КамАЗ с водкой, приготовленной для отправки в розничную торговлю. («Все сразу заметили, что было в этом КамАЗе что-то нехорошее, что-то щемящее душу, холодящее кончики пальцев и давящее на глазное дно. Заунывно хлопал плохо подогнанный тент фуры. Ее замки никак не поддавались молоденькому милиционеру, он подымался на цыпочки, тянул железные сочленения запорной системы, оскальзываясь в луже, и, наконец, так поскользнулся, что ударился лицом о какую-то железку грузовика. Из губы пошла кровь…»). «Конечно, левая водка, и думать тут нечего», — резюмировал старший группы захвата.
Груз КамАЗа конфисковали и повезли на этом же КамАЗе на склад ОМОНа, расквартированного («в самом нехорошем районе Иванова…») в Балино. А на Рустама Ферояна надели наручники и повлекли («в самое нехорошее место Иванова…») в СИЗО, на Болотную. Его можно пока оставить на Болотной, где им займутся следователи, («хороший и плохой, плохой светил в глаза настольной лампой, а хороший приводил адвоката, но ненадолго…»), а самим вернуться к КамАЗу, который уже подъехал к складскому ангару («пустому и гулкому, с холодной металлической тьмой по дальним углам…»).
ОМОНовский сержант сбегал до ближайшей пивнухи («смрадной, полной полулюдей-полуживотных, неизвестно чем и как живущих…»), извлек оттуда четверых обитателей (тут, по Кингу, следуют жизнеописания всех четверых с момента рождения бабушки каждого; жизнеописания неумолимо, очень по-разному, но очень логично приводят каждого ко встрече с сержантом в пивнушке) и объяснил им, что надо бы разгрузить фуру с водкой, за что грузчики получат разгружаемым товаром в количестве, прямо пропорциональном усердию. Все четверо дружно и радостно согласились. («На крыше пивной каркнула ворона. Злой следователь на первом же допросе ударил подозреваемого Ферояна дубинкой в область печени…»).
— Ого-го, — сказал один из грузчиков, окинув взглядом огромный грузовик, доверху набитый коробками с живительной влагой, — управимся ли до вечера? И улыбнулся блаженной улыбкой. Коллеги закивали. С той же улыбкой. Они вынули по коробке сверху, из гладкого торца плотно уложенного груза («с той смесью чувств вины и наслаждения, с какой жених в первую брачную ночь преодолевает девственность невесты. И под тихое, в такт шагов, звяканье, доносящееся из коробочного нутра, отправились в первый рейс к воротам складского ангара. Из ворот дохнуло холодным полумраком…»).
Разгружали они с толком и с расстановкой, т. е. с перекурами. Перекуры раз от разу становились все дольше. Наблюдающий за процессом сержант не возражал. («Но в какой-то незамеченный сержантом момент разгружающих стало трое, а не четверо…». Здесь Кинг оставляет читателя на некоторое романное время в недоумении: куда же девался четвертый? По мере того, как романная пауза затягивается, недоумение переходит в нехорошее подозрение).
(«С последней разгруженной коробкой сумерки превратились в ночь…»). Дежурный по ОМОНовской части пришел принимать работу.
— Где ж четвертый, было ведь четверо? — спросил он у сержанта.
— Да черт их знает, сами видите, товарищ капитан… Уполз, наверное, куда-то четвертый.
Капитан посмотрел на грузчиков («жалкой пьяной кучкой теснившихся подальше от дверей складского ангара, зияющих смертельной чернотой…»).
— Эй вы, где четвертый-то?
— Тык, ты, капитан, давай расплачивайся… Как четверым… Мы его потом… это… найдем, ёбтыть…
— Чево-о-о?.. Какая расплата? Вы и так уж не меньше ящика уговорили! Сержант, глянь у них по карманам…
Сержант брезгливо осматривает пьяную кучку, подойдя не ближе, чем на метр, потом говорит:
— Нету у них ничего.
— Значит, в траве где-нибудь спрятали. Ты вон человека целого просмотрел. Он, наверное, и унес. Ладно, хрен с ним, пересчитывать не будем, пусть УБОП парится. А вы пошли на хер!
— От ты гад! От гад! Мы ж не брали ничего…
— Сержант, а ну дай им по ребрам!
— От гады… — и трое побежали зигзагами во тьму.
— Закрывай, сержант.
(«Ворота гулко захлопнулись, лязгнул ключ в замке…»), капитан вытянул дежурную печать и опечатал склад. Опечатал на целых четыре месяца, поскольку для следственных экспериментов хватило и нескольких бутылок, изъятых тогда же, 8 сентября.
В течение долгих четырех месяцев у подозреваемого Ферояна постоянно случались мучительные приступы цирроза печени, но ему так и не заменили меру пресечения на подписку о невыезде. («Следователь измывался на допросах: не с водочки ли паленой? Нет, следователь, не с водочки…»). После новогодних праздников по похмельной надобности кто-то решил капитанову печать нарушить. Склад открыли и нашли там полуразложившийся труп четвертого грузчика-бедолаги.
Как он умер? В муках ли голода, замерзнув ли? Или в блаженстве, опившись морем конфискованного суррогата? (Тут Кинг, одновременно с нами, прерывают паузу тайны пропажи четвертого, но, в отличие от нас, подробно и долго описывает душевные конвульсии замурованного. Какую версию причин смерти мастер выберет, Бог весть). А из МВД приехал специальный человек, чтоб разобраться в немистических подробностях смерти бомжа на складе ОМОНа, среди сотен ящиков конфискованной водки. Он и закончит вскорости наш триллер… Если, конечно, в истории этой действительно не присутствуют интересы ада.