Наблюдали ли вы процесс рождения листка из липовой почки?
Зрелище редкой мерзости, особенно для людей нервных и чувствительных. Но и требующее терпения. Отчего нервы чувствительных людей совсем зазвенеть могут, да и человек с хорошим пищеварением и трезвым взглядом на мир несколько напряжется. Тут, знаете ли, присутствует природное suspicion, если вспоминать кинематографические изобретения Хичкока.
Вот липовая веточка на фоне, например, кирпичной кладки дома, или серых от времени досок забора, или просто на фоне весеннего неба. Да, лучше на фоне пасмурного весеннего неба, потому что липа имеет склонность выпускать гадко-зеленые зародыши своих листков в дождливую погоду. Обычная веточка, дрожащая в серой мути. Черная неровная черта с небольшими пулевидными отростками — там и сям по всей длине. Простая деревяшка… Качалась бы себе и качалась, и черт бы с ней.
Но если подойти близко, расположив глаза сантиметрах в десяти от чертовой ветки, можно рассмотреть, как в этих липких пулевидных капсулах что-то живет. Первый взгляд при приближении, он очень цепок, но и очень краток. Зрачок уловил движение, но оно так незначительно, что импульс теряется в зрительном нерве, не успев добраться до мозга. И наблюдатель не может сказать точно, действительно ли он увидел движение под маслянистой темно-коричневой кожей почки или шевеления ему только почудились. От этого внимание рассеивается, а желание удостовериться в существовании движения внутри безжизненной деревяшки удесятеряется.
Наблюдатель фокусирует взгляд на той почке, которую зацепил его зрачок в первый раз, и начинает ждать. И ничего. Полминуты ничего, минуту ничего… Терпенье помаленьку иссякает, как вдруг боковое зрение, уголок глаза, противоположный уже навернувшейся от напряжения слезе, улавливает движение в другой почке. И опять импульс не добирается до мозга как следовало бы, а так — посылает ему вздох помершего на полпути. Однако убежденность в наличии в прутике некой жизнедеятельности крепнет. Качающаяся веточка становится тошнотворной, как был бы тошнотворен гроб, начавший вдруг пучиться округлостями колен, локтей, лба. И уже не оторваться от такого зрелища. И не отвлекает простое рассуждение, что это всего-навсего будущий простой лист липы.
Тем более, психологическая причина неодолимости наблюдения усилена причиной просто физиологической — ветка неустойчива и мала, почки еще меньше, все время приходится напрягать зрение, чтоб не упустить момента следующего движения.
Рано или поздно наблюдатель хорошо и крепко поймает его. Это такая ничтожная волна, кольцом охватывающая тело почки и проходящая от ее корня к вершине. Медленное и не совсем ровное кольцо толщиной в рыболовную лесу второго или третьего номера. Желание потрогать подступает к пальцам, как блевотина к горлу отравившегося. Пальцы судорожно, но беспомощно сопротивляются и, конечно, ухватывают почку — липкое и отвратное насекомое. В острой вершине почки что-то едва слышно щелкает, и ее кожа лопается по единственному меридиану, разделяясь на две чешуи, меж которыми — химически зеленый зародыш, свернутый в рулончик. От отвращения пальцы делают вытирающее движение — большой об указательный — и рулончик размазывается по подушечкам в слизь. Воздух еще не укрепил ткань листа…
На следующий день наблюдатель непременно придет к месту убийства эмбриона, обнаружит на ветке малюсенькие, но вполне оформившиеся листики и унесет на подошвах толстый слой липких чешуй.
***
Какой извращенец придумал, что присутствовать при родах любимой женщины для чего-то там полезно: для укрепления семьи, или любви, или здоровья, или духа? Наверное, это был жидок-акушер, разводящий на баксы гинекологически доверчивую Америку. Все-таки хорошо, что евреи обрели свою землю, а то так и оставались бы еще две тысячи лет нацией гонимых по свету акушеров, наблюдателей за недозволенным. Причем, разумеется, наблюдателей за деньги, желательно за как можно бόльшие. Хотя, конечно, это могла быть и суфражистка, но интересней думать о патологических и, одновременно, профессиональных наблюдателях за недозволенным, ставших такими от неизрасходованности своей в наблюдениях за прекрасным или, хотя бы, за интересным. Или в кипучей, бесполезной, но веселой человеческой деятельности. По строительству государства Израиль, например.
Эти suspicions, эти подозрения, что что-то непременно случится. И непременно что-то нехорошее. Остроумный Хичкок положил их на кинопленку с соответствующим музыкальным сопровождением. Но разница в том, что у сценария есть сюжет, а в жизни его нет. Это значит, что искусственный ужас великолепен (или смешон, если искусство невелико), а природный — отвратителен. В кино мы идем, чтоб ужаснуться, мы знаем, что ужаснемся («Дамы и господа, новый фильм ужасов! Вы уйдете после просмотра в мокрых штанах!»). Главное, чтоб сюжет был поизобретательней. Тогда наши подозрения оправдаются неожиданно. В жизни же мы ужасаемся от несоответствия этой жизни и нашего представления о ней. От нашего желания думать, что мы можем навязать ей свой сюжет, что никогда не подтверждается. А это противно и обидно. Особенно противно и обидно, что неожиданность такая, в общем-то, ожидаема…
Как прекрасна женщина при первой встрече, когда по движениям и глаз, и губ ее видно, что встреча не будет последней. Это собирательный образ всех принцесс, золушек и белоснежек из всех диснеевских мультиков. Потом она упоительна изнутри. Потом грациозна даже в своих постсоительных гигиенических подробностях (зеркала прихожих, как в домашних, так и в гостиничных условиях, почти всегда удачно расположены по отношению к дверям в ванную, а посетительница ванной не утруждает себя полной видео- и аудиоизоляцией, отчего наблюдение неизбежно, но дозволено, а значит прекрасно).
И вдруг вас волокут в родовую, и ваша искусно взлелеянная золушка — дикая орхидея — эксклюзивная половина превращается в нечеловечески визжащий кусок мяса, извергающий кровь, пот и зловоние. Болван тот, кто думает, что опрометчивый наблюдатель грохнулся в обморок от сострадания. Нет, он грохнулся в обморок от омерзения и обиды за разрушенный навсегда образ. А жидки (или суфражистки) говорят, негодяи, о полезности данного упражнения для укрепления семьи! Лгут, черти. Не лез бы в родовую, так и получил бы через недельку на руки прежнюю ненаглядную, да еще со здоровым розовым младенцем.
***
Не сильно далекая, но трудолюбивая западная журналистика (на которую ориентируется большинство российских изданий) относится к любому событию, как к свершившемуся факту. Бережно берет его пинцетом и начинает препарировать со всех мыслимых сторон. Это у них называется — профессионализм. Но событие нельзя извлечь из потока жизни и аккуратно завернуть в файл. Пока препарируешь факт, событие меняется до неузнаваемости. Такой профессионализм от того же заблуждения, что можно навязать ходу жизни свой сюжет: вот мы это препарировали, обмозговали и теперь пойдем дальше по такому вот пути. Такая журналистика, это часть политики, которая думает, что рождает историю по заранее написанному сценарию. Это часть государства, которое полагает, что репродуктивно. Из-за профессионализма они (журналисты, политики, государство) уже не замечают омерзительности облома их сюжета. Как жидок-акушер привыкает к виду рожающей, а ботаник — к липовой почке. Для акушера роженица — не золушка, которая не может издавать свиной визг и смердеть. Для ботаника почка — не гробик, в котором не может проснуться усопший.
Но рождение ребенка или листка липы — процесс однообразный, повторяющийся со времен сотворения мира. Пара наблюдений, и наблюдатель привыкнет, недозволенное станет обычным. И им действительно можно будет заниматься профессионально. Журналистика имеет дело с огромной, как мир разнообразностью недозволенного, за которым следит. Значит привычке здесь нет места. Или надо говорить о привычке постоянно испытывать омерзение.
Добропорядочный гражданин инстинктивно занимает вполне государственную позицию: меня политика не касается. Потому огражден (даже семантика за то, что гражданин должен быть огражденным) от омерзения. Как нормальный человек не ходит смотреть, как рожает его жена, так законопослушный гражданин «не лезет в политику». Ему подходит интерпретация события в виде файловой журналистики. А политик огражден от омерзения устойчивым мнением, что он на что-то влияет, и значит ход событий контролируем, а прогресс неизбежен. Ему тоже подходит файловая журналистика. Все было бы гармонично, если бы было верно.
Есть интересный, хотя, быть может, не единственный выход из такой гармоничной, но неверной комбинации, — наиболее видимые знаки события снабжать выдуманным сюжетом. И цеплять развитие сюжета за бессюжетно рождающиеся знаки. Метод не нов. И изобретен самыми лучшими журналистами в истории, то бишь, евангелистами — каноническими и апокрифическими. Большими, к слову сказать, противниками государственности.
***
Эх, и болтало меня и моего несчастного читателя в течение девяти тысяч знаков от липовых почек к евангелистам и от родильных мук к теории журналистики. А все на самом деле из-за того, что ивановская прокуратура у ивановского губернатора обыск провела. На предмет выемки документов, которые должны подтвердить, что губернатор квартиру себе на халяву (т. е. за казенный счет) отгрохал. Нет бы просто написать, что прокуратура держала стойку год, и вот, стоило губернатору не обеспечить приличную явку избирателей на президентские выборы (третье место в стране по лежанию на диване вместо хождения к урне — это ж почти что бунт в нынешних-то условиях единения), как команда «фас» прозвучала. Но ведь это прокуратура только думает, что губернатору будет плохо, а стране хорошо. И губернатор только думает, что это его заказали, и строит фортификации. И я только думаю, что звучал «фас», а не «фу». И вообще, звучало ли что-то. Потому просто нанижем кусочек правдоподобного сюжета на вешку обыска. Например, так.
«А никто губернатора защищать и не собирается. Понятно, что не от большого ума вляпался. На хрена ему вообще была нужна эта квартира, поберег бы лучше реноме неподкупного коммуниста. Вот до чего человека любовь доводит. Особенно умозрительная». Хотя омерзение вызывает именно «обыск после выборов».