Лёгонький рассказ — для летнего отдыха от злободневности. С сокращениями публиковался в журнале «Плёс и его окрестности».
Выкиньте из головы все свои банные стереотипы, прежде чем возьмётесь читать этот текст. Не хотите? Тогда не читайте. Хотите? Тогда выкиньте из головы «Русскую Венеру» Бориса Кустодиева и «Весну» Аркадия Пластова, кинофильмы Рогожкина и Рязанова, порнографическую повесть о Фроське, которую Алексей Толстой никогда не писал… Выбросьте все когда-либо и где-либо слышанные рассуждения практиков и теоретиков о вениках, каменках, сухом и мокром паре, отварах и настоях, сугробах и прорубях… Зашвырните подальше свой собственный опыт муниципальных общественных бань с чёрными пятнами плесени по потолкам, скользким кафелем и мутным адом паровозных парных, в которых мучится искорёженное тело русского народа; и опыт электрических пригостинничных саун со звонким визгом блядей, кожаными предбанниками и подсознательным присутствием повсюду чужой спермы; и опыт деревенских банек с оставшимся от дедов лёгким угарцем, холодными половицами, копотью потолков и божественным золотым закатом сквозь пар, исходящий в Россию от вашего тела…
Выкиньте это всё и приступайте к чтению чистым-чистым. Чтобы по прочтении был повод опять сходить в баню.
Русская баня — это пиршество тела, а не духа. Вот аксиома, из которой нужно исходить в баню. Русская баня не предназначена для утончённых и изысканных мужских бесед, как бани турецкие или римские термы. Просто у русской бани другая конструкция, не предусматривающая возможности приятного и долгого разговора. С друзьями в русскую баню ходить бессмысленно, друзья там не нужны. И то, что в России нынче принято ходить в баню именно с друзьями, в том нет вины самой бани. Конечно, её коробит и скукоживает от водочного и пивного перегара, но так уж получилось у социальных революций: плебеи не ведают ни пиршества духа, ни пиршества тела. Они истово верят лишь в силу веничного удара и мощь раскалённой каменки. Их души и мозги покрыты толстой шкурой, которую интересно проверить на прочность.
В русскую баню можно ходить одному. Русская баня не возражает, чтобы вы пировали со своим телом один на один. Баня сможет оставить вас тет-а-тет, избавит от присутствия при свидании хлопотливых ваших, шелушащихся буднями мыслишек. У бани есть к этому много средств. И веточки полыни, которые вы же и втыкаете меж брёвен, у полока. Втыкаете и вдыхаете. И радужный венчик вокруг электрической лампочки в водонепроницаемом плафоне. И опять новое, опять на пробу эфирное маслице, с которым вы безмысленно слегка поколдуете. И пихтовая жаркая волна веника, которым лучше не хлестаться, а зарыться в него лицом. И благодушное, солидное шипение каменки. И доброта напаренного годами, заморённого до благородного глянца деревянного рисунка брёвен и досок. И слёзы испарины по бокам фляги с молочной фермы, 25-литровой фляги с холодной, колодезной водой.
Шелуха мыслей осыпается. Голова делается приятно пустой. Вы остаётесь один на один со своим несовершенным, стыдноватым, если уж быть честным, туловищем. И оно радуется пихтовому жару, полынному духу, каменному гуденью, радужному венчику. Радуется самому себе. Радуется без головного вмешательства. Отдельно. Туловище свободно.
Но всё-таки это похоже на онанизм. Банный онанизм. Банное самоублажение тела.
Поэтому в русскую баню нужно ходить с женщиной. С красивой и любимой русской бабой. Только тогда — это настоящая русская баня. Только тогда — это пиршество тела. Но никакого секса. Секс в бане — это пошло и опасно для здоровья. Это не пиршество, а жратва. Сейчас вы всё поймёте…
***
Он скрыл вьюшку, с силой захлопнул набрякшую, разбухшую дверь парной, потоптался в предбаннике, расправляя босыми ногами белые от времени и солнца половики, и в одних пожилых шортах спустился к речке — его банька, как и положено всякой настоящей русской баньке, стояла тёмной бревенчатой задницей к речке. Точнее, это была не речка, а речной тупичок, отгороженный от реки давно уж приросшим к деревенскому мысу плавучим островом, так давно, что на острове выросли берёзки, хоть почвы и твёрдости остров и не приобрёл. Вода в тупичке никуда не текла, но оставалась прозрачной, красноватой от донного ила, толща которого (отчасти легендарная) превышала глубину реки, немаленькую.
Гладкость поверхности нарушалась ветром, когда он был. А когда ветра не было, то — водомерками, лягушками, рыбами, выщелкнутым с пальца бычком или упавшим листиком ивы. По одной-две здоровущих ивы приходилось на каждую банную задницу. А бань много, весь берег речного тупичка обсижен.
У его бани ива была одна, но грандиозная. Целый небольшой сквер на одном стволе. По стволу можно прогуляться на карачках сквозь сквер чуть ли не до середины речного тупичка. Со ствола можно нырять и удить. На нём можно загорать, пить пиво и даже спать. Многофункциональностью своей ствол ивы всегда привлекал деревенских мальчишек, что иногда беспокоило, но не сильно.
Он сел на доску, одним торцом приколоченную к замечательному стволу (другой конец доски лежал на валуне), сладко закурил красный «Честерфилд» и только тогда вытер пальцами с бровей банные капли пота, уже ставшие прохладными. Его банька прогреется быстро, в две честерфилдины с 15-минутным промежутком банного предвкушения в созерцании воды. Парная невелика, а печь — большая, кирпичная, белёная. Её топить долго, а как протопил, — две честерфилдины, и готово.
Она подходила совсем бесшумно, но он знал, что она подходит. И знал тот момент, когда она размахнулась, чтобы шлёпнуть его по спине большим мягким пакетом магазина оптовой торговли «Metro» с простынками и бельишком для двоих. Он, не оглядываясь, увернулся именно так, чтобы она упала грудью ему на спину…
— Ну-у-у, ты подглядывал…
— Простынь-то мою любимую взяла?
— И что-то новенькое, — и она-таки шлёпнула его пакетом по спине.
Она всегда брала в баню это «что-то новенькое». Её хобби. Она коллекционировала дамское бельё. Каждый раз в баньку — новенькое. С опять неожиданными ходами затейливой мысли модельеров соблазна. В бабкином комоде с огромными серединными ящиками один был под завязку посвящён коллекции, хранимой в максимально возможном смешении. Иногда он открывал ящик и ещё больше перемешивал этот салат из лёгких разноцветных лоскутков. Ему нравилось её хобби, он потрафлял.
В предбаннике он всегда пользовался законным правом сесть и подробно смотреть, как она раздевается. Она никогда не кокетничала и не ужимничала, но неуловимая стыдливость раздевания под его взглядом всё равно окутывала, сопровождала её движения, не поддаваясь привычке. Тут-то он и подавлял на всё время бани дрожь похоти… Не вставая, клал одну ладонь на гладко выбритый, твёрдый её лобок, другую ладонь — на звонкий зад, притягивал её боком к себе, упирался лбом в тазобедренный сустав и сидел так некоторое время, подавляя дрожь похоти. Нужно просто подумать о том, не забыл ли он запарить веник… Она не шевелилась.
Сначала, пока не устала, она парила его. Потом — он её.
Он расстилал на полоке свою любимую, льняную древнейшую простынь и говорил:
— Давай, измеряй…
Так они находили нужную температуру. Она забиралась на полок, он поддавал. Когда ей становилось невтерпёж, это означало, что ему — как раз. И они менялись местами.
Парила она его так, как может парить только любящая красивая русская баба. Идеально. Эталонно. Он не чувствовал веника вообще. Только накатывающие волны берёзового жара в такт с её пристаныванием на гребне каждой волны. Она укутывала его тело во влажный берёзовый жар. Чуть раскутывала. И опять укутывала… И постанывала…
Он переворачивался на спину, она шла к фляге с колодезной водой, гремела крышкой, пила… Он, не открывая глаз, туловищем видел, что вот сейчас холодные ручейки из уголков её рта скользнут на грудь, на соски, и соски сморщатся, обретая вишнёвые косточки. И он опять подавлял укол похоти, слышал туловищем, сквозь зыбкое, растворяющееся одеяло жара, как она тихо смеётся, шлёпает его веником по причинному месту. И опять начинает одевать его в берёзовый жар… Он смотрит, как на каждом гребне волны взлетают её груди…
— Меня чуть-чуть, я уж и так упарилась…
Он, окатившись двумя тазами из фляги и дымя каждым квадратным сантиметром кожи, парит её «чуть-чуть». Это «чуть-чуть» он понимает, как слово «любовь». Он парит её — как любит. Совсем без мыслей… Берёзовые листики пристали к её лопатке, к ягодице, к икре, к пятке. Он целует её в каждый листик…
Он никогда не остаётся с ней, когда она моется и одевается, уходит к иве, чтобы смотреть на воду, дымя каждым сантиметром кожи и честерфилдиной.