Пожилой пионер-хорошист-активист Саша Соловьев бодро взбежал к трибуне, но не пошел за нее, а встал рядом, отсалютовал залу коротким взмахом руки и звонким голоском без запинки начал тараторить торжественную речь:
— Я, как председатель ивановской городской избирательной комиссии, объявляю выборы Ивановской городской думы состоявшимися, многопартийность Ивановской городской думы состоявшейся, единомыслие Ивановской городской думы состоявшимся, работоспособность Ивановской городской думы состоявшейся и выборы главы города состоявшимися…
Тут Саша Соловьев сделал положенную паузу для аплодисментов. Не из зала, а из разреженного пространства над собравшимися, где-то возле монументального многофигурного полотна (холст, масло), осеняющего присутствие и изображающее заседание Первого Совета иваново-вознесенских рабочих и солдат, раздались три гулких хлопка, какими не аплодируют, а вызывают на манеж дрессированных зверей.
Саша еще раз отсалютовал и плавно перевел пионерский жест в приглашающий:
— Пра-а-ашу к присяге, Вячеслав Михайлович…
— Может быть, будет самоотвод? — что-то неуверенно проблеяло уже непосредственно из зала.
Председатель ГИКа понимающе и очень широко улыбнулся:
— Это, га-аспада, старейший депутат. Альпером звать. Так что глупость сказал… Просим, просим, Вячеслав Михайлович, — и когда доброе тело с добрым лицом Вячеслава Михайловича Сверчкова заполнило пространство за и над трибуной, Саша взял еще на тон звонче и пафосней и закруглил, — присяга нового главы города, га-аспада! А-ап!
И снова раздались из ниоткуда три гулких хлопка.
Сверчков взял с трибунного пюпитра красную папку с присягой, исполненной на гербовой бумаге псевдославянским (чтоб не так трудно читать было) шрифтом, откашлялся и начал:
— Я, Сверчков Вячеслав Михайлович, вступая в эту почетную и обязывающую должность, торжественно клянусь: — не раскрывать рта без соответствующего разрешения, — Сверчков поднял на зал удивленные глаза и прошептал, — это не такая какая-то присяга…
— Что вы, что вы, Вячеслав Михайлович, самая такая, с вашей фамилией, самая настоящая, самая та, о которой все и договаривались, — зазвенел Саша из ГИКа, — это вам кто угодно подтвердит, вон хоть Коробов. Он домик у детишек спер и не побрезговал, так что врать не станет…
Посередь зала под три гулких хлопка встал некто похожий на железного дровосека и объявил с металлом в голосе:
— Так точно, Михалыч… Читай, будь паинькой, там дальше не страшно… Наоборот, весело. Мы тебя все поддерживаем.
— Правда? — С надеждой спросил Сверчков, опустил глаза и продолжил совсем пиано, — — раскрывать рот только в торжественных случаях; — говорить только по написанному кем надо, — Сверчков опять оторвался от текста, жалобно заморгал, — господа, вы звери, я не хочу давать такую присягу…
— Как это не хочу, как это не хочу, — почти завизжал Саша ГИК, — а уговор? Ведь был уговор? Лазарев, был уговор? — крикнул он в зал.
По трем хлопкам взгромоздилась со стула, как на стул здоровенная фигура некоего детины со справедливым, как следственный изолятор, выражением на лице:
— Ага! Вы Вячеслав Михайлович, уймитесь и дочитываете. Проявляйте, в натуре, уважение к собравшимся, — и Лазарев нахмурился.
— Вот! — заключил Саша, — он об уважении всё знает, потому что водку нашему избирателю наливал. И Сверчков покорно склонил голову. К присяге:
— — носить на шее цепь главы города, не снимая, — Сверчков схватился за горло и закричал, — я не хочу цепь!!!
— Оп-па! Присяга принесена, — перекрикивал его пожилой пионер.
— В цепи, в цепи, — скандировали Коробов с Лазаревым.
Раздались самые гулкие три хлопка, «Первый Совет иваново-вознесенских рабочих и солдат» (холст, масло) шандарахнулся всей своей багетной тяжестью на пол, и Вячеслав Михайлович Сверчков проснулся с грандиозной головной болью:
«И отчего это после инаугурации похмелье особенно сильно?», — думал он, идя на кухню попить водички.