На согретой бабьелетним солнцем скамейке в скверике возле прогоревшего от административной борьбы за нравственность казино сидит с бутылкой пива дяденька. Неопределенного (свободного) возраста, неопределенной (свободной) профессии и неопределенного (свободного) дохода. Он наблюдает за студентками, только что пожаловавшими в вузовский центр города с каникул.
Наблюдение имеет исключительно эстетический смысл, исключающий практический подтекст. Это вроде похода на вернисаж. Только тут ценителю не приходится ходить самому — произведения искусства и дешевые подделки под него сами плывут мимо.
В дяденьке не было бы ничего необычного, если бы не великолепное обилие оценочных междометий. Он жмурится в ответ сентябрьскому солнышку и негромко произносит:
— Ы-ы-ы…, — и не поворачивает головы вслед, а запивает легкое разочарование от начала экспозиции изрядным глотком отечественного «Хольстена». Далее следуют:
— У-у-у…
— З-з-з…
— Э-э-э…
— Ф-ф-ф…
— О-о-о…, — тут уж дяденька даже забывает запить впечатление пивом, а когда истинное произведение искусства безвозвратно исчезает в бабьем лете, произносит «Э-эх». «Э-эх» означает не столько уход студентки, сколько уход тепла, легкости и мини-юбок. Грядут бесформенные сугробы и шубы, электрообогреватели и шипованая резина, кончики ушей, носов и пальцев, лыжи и елки.
К дяденьке подходит побирушка неопределенного (свободного) пола и просит бутылку. Он отдает вместе с недопитым пивом. Побирушка, завершая вернисаж, выпивает одним махом остатки лета и со звяком опускает бутылку в большую грязную авоську. И вкусно, но, деликатно прикрывшись черной ладонью, рыгает.