Пропала Гагра! Во всяком случае для нас, интровертов и мизантропов, точно пропала. Для нас, кого блевать кидает от массовых увеселений типа «день города» или «турецкое всё включено», накрылась Гагра.
Как нам было хорошо в Гагре после абхазо-грузинской войны. На пляжах и в раздолбанных санаториях — только стаи бродячих псов. Домашнее вино — настоящее. Абхазская кухня — настоящая. В горы на покоребанном УАЗике — почти даром. Да всё — почти даром. Прибрежных кафе с их дурацким шансоном — нет. И границу переходишь налегке, только паспортом помахивая. А за границей — тишина. Только солнце, горы, вино, море и дырки от пуль и снарядов в стволах пальм и по фасадам домов.
Послевоенный рай — в прошлом, мои драгоценные мизантропы и интроверты. Жлобское олимпийско-курортное Сочи вспучилось через границу. Попер российский, прости Господи, капитал. В караоке заблажили обрюзгшие тетки в купальниках парашютного размера дурными московско-малороссийскими голосами: напила-а-а-ся-а-я-а-а-пь-я-а-ан-а-а… Грустных пляжных псов сдали на опыты в поликлинику. В прибрежные кафешки съехались лабухи со всей России. Аквапарк, парапланы, яхты… Семачки, бельамур, чучхела…
Пока найдешь приличное домашнее вино — десять раз обдрищешься от бодяжного. Даже старина Кипуз, энергичный армянин и гениальный уличный торговец, открывший свою лавчонку почти сразу после войны, бодяжит. Пьешь — вроде бы очень даже вкусно. А живот — бурлит. У меня ж вкусовые рецепторы не так чувствительны, как живот.
Приходится за вином лезть пешком наверх, в гору. На Мамзышхе еще пока тихо и прозрачно. Российский капитал, он же как дерьмо. Начинает заливать снизу. Но дрожжи в него уже брошены. Российский капитал попрет в абхазские горы — это точно.
Бабушке Граниш, у которой я покупаю вино, 83 года. Она живет на горе одна, если не считать двух шумных шавок и одинокого тихого петуха, почему-то лишенного кур. Два года назад у бабушки умер муж:
— Какой работящий был, 67 лет душа в душу прожили, — у бабушки слезятся глаза. Я занимаюсь мысленной арифметикой:
— Так вы во сколько лет замуж вышли?
— В четырнадцать. С тех пор здесь и живу, — она смотрит на мой вываленный на плечо язык, и слезящиеся глаза начинают улыбаться, — вам тяжело в гору по тропинке, а я вот не смогла бы у вас жить, там, где снег. Я холода очень боюсь. Но умирать спущусь вниз. У дочери доживать буду. А дом продам, двое ваших уже приходили. За два миллиона покупают.
Два миллиона за хибару без всяких удобств в полукилометре от дороги. Но в полукилометре — не горизонтально, а градусов под тридцать вверх. Я ж говорю — попрет капитал. Даже под тридцать градусов и без асфальта. Что вы хотите! К хибаре прилагается мандариновая роща в полгектара, виноградник, который покойный муж Граниш шесть десятков лет нянчил, а до него, наверное, его предки неведомо сколько лет на этой горе сидели. А какой вид, а какой воздух…
Да, пропала Гагра. Для нас, мизантропов. Но мы же тоже люди! Куда нам ехать? Не в Турцию же… В общем, если теперь ехать в Абхазию, то никак не севернее Очамчиры (Сухум хоть и избавлен от туристов, но уж очень столичен в этой непризнанной и, в связи с этим, на сто процентов коррумпированной и паразитирующей на дерьмовом российском капитале республике; а значит — не приспособлен ни для тишины, ни для теток в парашютах). А лучше — в Гал. Там хоть и нет уже моря, но, говорят, чудное горное озеро. Очень далеко от капитального дерьма.