– Василий Иваныч! Ты за какой Интернационал:
за первый или за второй?
– А Путин за какой?..
Я всегда сильно переживал за философов, мне было их жалко, за их титанический труд, за постоянную борьбу со всесказанностью. Ведь если ты зовешься философом, то значит, тебе есть что сказать людям и ты это просто обязан говорить на пределе своих интеллектуальных, а иногда и физических возможностей. Рано или поздно наступает момент, когда выскажешь все, что мог надумать и все остальное лишь повтор и вариации на тему уже высказанного и обдуманного. А жизнь идет, труды нужно творить, а не переписывать. С этим связана проблема любого творчества – не только философического. Скажем, тот же Левитан, в сущности, бездарнее любого троечника из провинциального художественного училища – за всю жизнь написал только одну картину, а все остальное время тиражировал сам себя.
Еще хуже журналистские муки творчества. На откровенные муки и откровенное творчество, как бы права не имеешь – все-таки это ремесло, да и задачи вполне утилитарные и прагматические – оказание информационных услуг. Между тем, как токарь, точить каждый день одну и ту же болванку или как милиционер, ловить каждый день одного и того же бандита или как чиновник, писать одну и ту же бумагу или энергетик, дергать вверх-вниз один и тот же рубильник – тем более права не имеешь, а еще и не хочется. Сначала написал про мэра-дурака, потом про губернатора-тупицу, затем про энергетика-негодяя, ЖКХ, аэропорт, пенсии, учителей-вымогателей, врачей-мздоимцев, лгунов-политиков, про дороги, летающие тарелки, ВЧК-ОГПУ-НКВД-КГБ-МВД-ФСБ-ФСНП-ВГТРК-ОРТ-РТР-ЛТП и про то, что помойки не убирают, а потом что? Тут и начинаются муки творчества на фоне вполне ремесленнической необходимости выдавать на-гора килобайты текста. Куда ни глянь – обо всем писал.
Журналистика и проституция – суть одно и то же. Только не потому, что торгуют тем, чем торговать не хорошо – телом и убеждениями (для обоих, зачастую, и то, и другое уже совсем не ценность), а потому, что пять лет – максимальный срок, в течение которого продукт обладает потребительскими свойствами. Затем такое пресыщение и такой износ наступает, что остаться в профессии и соответствовать ей – крайне тяжело.
Утомленность жизнью, испорченность опытом. Хорошо, если не все сразу. В любом случае, остается одно – немножко похулиганить. Умберто Эко в «Имя Розы» довел до трагедии спор о том, есть ли в христианстве место юмору, из-за чего и Библиотеку спалил. В журналистике, например, точно, нету, а если есть, то ответная реакция мгновенна – в виде стремления к цензуре и злобного шипения самых ревностных монахов.
Однако же нельзя все превращать и в игру. Игра самоценна и самодостаточна, а значит, неконструктивна и не позитивна. Но движение вперед неумолимо. Вот в этом и есть благородная сверхзадача демократии и политики, как ее производной. Юмор, то есть игра, политика, зарождается в недрах деспотии, доводит ее до сумасшествия, разрушает, теряет источник вдохновения, гибнет вслед за деспотией, дальше в предчувствии окончательной гибели, все, что еще не испорчено ерничеством, бесконечной насмешкой, опытом и смертельной искушенностью, возрождается в муках абсолютной серьезности и отсутствия игры. После чего можно снова все про того же мэра-педофила, губернатора-некрофила, энергетика-пиромана, сантехника-парфюмера.
А голосовать будем все равно за Владимира Владимировича (не подумайте, что за Рахманькова). Потому что он еще не дал повода смеяться надо всем, что есть вокруг. Хотя последнее я может быть и зря сказал. Все-таки переход на личности, он дает ориентиры даже для страдающих географическим кретинизмом, а ориентиры для человека абсолютно серьезного – это не просто стороны света, а разные стороны баррикады. Ну и что ж – пусть напрягаются. В конце концов, не для дураков же писано.