Не придумаешь более неподходящего названия публицистическому изданию, чем «Шпигель». Эта извечная журналистская претензия «отражать мир» кажется мне порочной и изначально ложной — нельзя же, в самом деле, браться за ремесло, высшим разрядом которого должна стать абсолютная зеркальность. Журналист объективен настолько, насколько может быть объективным, и если предполагать, что идеал журналистики — зеркальность, то журналист должен стремиться к абсолютной объективности и, соответственно, к полному уничтожению субъективности. Он это именно ДОЛЖЕН, что, несомненно, означает, что он должен стремиться к полному уничтожению собственной индивидуальности, а это глубоко противно человеческой природе. И, пожалуй, богопротивно. Значит, он должен, но не хочет. Кто ж станет заниматься тем, чем не хочет заниматься? Разве что по принуждению или от безысходности. Иначе говоря, чем больше зеркальности, тем меньше свободы слова. Здесь нет парадокса. Советская журналистика почти идеально отражала советскую действительность. То, что выставлялось, то и отражалось. Зеркало не может лезть за витрину событий, потому что оно стационарно. Вы видели когда-нибудь, как грузчики переносят зеркальный шкаф? Мир зыбится, а у наблюдателя тошнота подступает к горлу от внезапного ощущения всеобщей неустойчивости. Решимость лезть за витрину рождает субъективность, т. е. неустойчивость и тошноту испуга перед необычным.
Но, с другой стороны, субъективность — прерогатива искусства, а не ремесла. Объективными могут быть отражения, но не мысли и чувства. Никто же не станет спорить, что единственным материалом любого искусства является сам художник, какими бы средствами он ни пользовался. И если предположить (раз уж речь пошла о свободе слова), что журналистика — не ремесло, а искусство, то можно прийти к довольно смешным выводам, поскольку средство журналистики как искусства — другие люди. Материал значительно менее податливый, чем глина, или гранит, или краски, или слово, или даже, собственное «я». Журналист, если он претендует на свободу слова, одновременно претендует на право пользования чужими «я» для выражения своего собственного. Такова эстетика журналистики «свободы слова», которая, похоже, никак не вяжется с основами классической этики, но увлекает. У этого пространства художественной деятельности человека есть, опять же, две крайности.
Одна — писать мемуары за какого-нибудь Ельцина. При известной доле находчивости, убедительности и циничности можно написать вообще все, что угодно. Но подпись будет стоять «Ельцин». Большие политики, на самом деле, на удивление доверчивы только в одном — в трактовке своих собственных поступков. Особенно если готовы в финале поставить собственную подпись. Нет ничего более мазохистского и опрометчивого, чем доверить летопись своей деятельности другому (особенно, талантливому, а значит — завистливому), если деятельность сводилась к хождению по головам. А деятельность любого политика к этому и сводится.
Другая крайность — патологическое стремление поставить собственную подпись под любой безапелляционностью. Тут меня особенно впечатляет кристально чистый пример такой крайности в виде тележурналиста Михаила Леонтьева и его программы «Однако». Если внимательно следить за программой, то непременно заметишь, что безапелляционность годичной давности прямо противоположна сиюминутной безапелляционности, но это неважно. Если в первом случае гипертрофированная субъективность автора прикрыта объективностью подписи «Ельцин», то в этом — именно безапелляционностью собственной подписи.
Обе крайности, на самом деле, стыдятся субъективности и прикрываются якобы объективностью. И понятно, почему стыдятся. И та, и другая крайность рассчитаны на массовое употребление, на кич, на расхожее понимание свободы слова. Между этой свободой слова и стремлением к настоящей его свободе примерно такая же разница, как между «Крепким орешком» и «Убить Билла». Как между «Да, это, конечно, правда, просто несомненно правда, вы же сами это видите» и «Это вряд ли может быть правдой, потому что никто не знает правды, но сам путь к ней красив и смешон одновременно».
И обе крайности негуманны, потому что не дают лазейки для бегства того чужого «я», чей материал используется в качестве глины. Бегства от чужого субъективизма.
Все вышеприведенные умозаключения не что иное, как оправдание. Как лазейка для ивановского губернатора. И как повод для иронии читателя, смогущего решить, насколько податлива оказалась глина губернатора в руках журналиста и как много Тихонова в Рахманькове в нижеприведенном тексте и наоборот. Я тут, вообще-то, задумал, к ужасу читателя, целую галерею политико-психологических типажей на ивановских примерах. Ну а начинать надо по ранжиру, с губернатора.
***
Не придумаешь ничего более антинародного, чем демократия. Потому что ни один всенародно избранный государственный деятель изначально не намерен служить народу. Такова природа человека и природа государства, и с этим ничего не поделаешь. Демократически избранный руководитель всегда будет трудиться сначала на себя, потом на семью, потом на любовницу, потом на друзей, потом на клан, потом на подпевал и подлиз, и только потом на нар… А нет, извините, выборный срок уже закончился. И второй, максимально предусмотренный Конституцией, тоже. Никакие амбиции, никакое желание «оставить свой след» не могут побороть такого порядка вещей.
Недаром же многие светлые умы, начиная с Аристотеля и заканчивая Василием Розановым, плевались при слове «демократия» и очень жаловали монархию. Просвещенную. Он, просвещенный монарх, конечно, рождался иногда, выпестованный династическими десятилетиями. Да вот беда, между этим «иногда» тянулись годы стабильной тирании, поскольку на одного просвещенного случалось непременно по одному сумасшедшему, одному бабнику, одному бесшабашному рубаке, одному алкоголику и одному картежнику. Природа, опять же, брала свое, несмотря на все помазания. Это легко проследить на самой близкой и понятной нам династии Романовых, у которых на одного Александра Второго приходится целый вагон придурков и сумасбродов — от буйного Петра Великого до несчастного Николая Второго.
И если всенародно избранный бабник и рубака все же будет оглядываться на народ, то бабник-монарх — ни в коем случае. Так что предпочтем демократию, когда на народ плюют равномерно и по чуть-чуть, что значительно приятнее массового усекновения глав из-за не вовремя случившихся месячных фаворитки.
А удивительные и очень достойные демократические примеры служения народу (Рузвельт, де Голль, Черчилль) говорят лишь в пользу теории — сроки демократических правлений переваливали за конституционные возможности и превращали избранников в просвещенных монархов. И, по большому счету, лучше бы этих примеров не было, а то еще кто-нибудь подумает, что тоже может стать Рузвельтом. Нет уж, демократия так демократия.
Конечно, каждый избранник уникален и интересен по своему. Если б этого не было, то и журналистики бы не было. Но все же можно выделить некие общие черты и некие типажи. Вот типаж ивановского губернатора, который я осмелюсь определить как «атавизм социалистического кича».
Ивановский губернатор комически похож на Ленина в детстве, каким он предстает перед нами с октябрятской звездочки-значка: умилительные кудряшки и светлые глаза, распахнутые навстречу светлому же будущему. У ивановского губернатора имя-отчество как у Ленина, что тоже комично. Ивановский губернатор любит читать стихи с трибуны, а это отчасти опять же умилительно, отчасти опять же комично, а отчасти предполагает реминисценцию революционных трибунов. И ивановский губернатор — коммунист. Это не комично, но три предыдущие комичности, положенные на его партийную принадлежность, и все это вместе положенное на демократический способ прихода Тихонова к власти в Ивановской области как раз и создает типаж «атавизма социалистического кича». Тихонов — это колонны советских первомайских физкультурниц из черно-белой кинохроники 30-х годов прошлого века поразительным образом примаршировавшие в пропыленное и обуржуенное Иваново 2004 года. Тихонова избрали за этот образ, и он следует ему в витринной ипостаси своего губернаторства. Он возрождает пионерские лагеря и большевистские музеи. Он говорит, что Сталин не только негодяй, но и большой государственный деятель. Он шагает в нынешних первомайских колоннах. Вот о колоннах-то поподробнее.
В этом году Иваново отличилось участием в шествии юных, шумных и бестолковых анархо-коммунистов с лозунгами типа «Буржуям — веревку, рабочим — винтовку». Здесь не было бы ничего интересного, если бы не тот факт, что юные анархо-коммунисты шли вместе с престарелыми просто коммунистами, а вел всю колонну губернатор собственной персоной. И вот эти ленинские кудряшки, и красные стяги, и почти маяковский лозунг про веревку, все это вместе создало необыкновенную гармонию образа…
Если бы не знать, что губернатор за казенный счет отгрохал себе здоровенную квартиру, и пристроил дочку в первые замы шуйского мэра, и питает какие-то уж очень платонические чувства к своей заместительнице по культуре. И это знание, рожденное демократией и свободой слова, вкупе с лозунгом про веревку, превращает гармонию образа в гротеск: юный Ильич с кудряшками топает во главе толпы молодых шалопаев, перемешанных с шалопаями маразматическими, под надписью «Буржуям веревку…», а наблюдатель при этом знает, что юный Ильич украл у своих избирателей квартиру. И еще знает, что ничего Ильичу за это не будет. И еще знает, что Ильич думает, что он ничего не украл, а «так положено».
Это очень типический типаж демократии. Красивый в своем гротеске. И совсем не уродлив, как настоящий Ленин с настоящим лозунгом про веревку.