В русском языке есть масса слов и выражений, не всегда теми же русскими правильно воспринимаемых. Многозначных, то есть. Достаточно вспомнить детский анекдот, где подзабытые ныне Василий Иваныч и Петька убегают от белых, и Петька никак не может протиснуться сквозь дыру в заборе – мол, «таз не пролезает». А герой Бориса Бабочкина ему резонно отвечает: «Ты бы еще и ванну с собой взял».
Такие многозначности у нас — на каждом шагу. Я, например, в детстве никак не мог понять, почему певец Лещенко в песне «День Победы» поет о каком-то поросенке. Помните? «Босиком бы пробежаться поросе». Почему Лещенко волнуется о невозможности для несчастного пороси побегать, да еще и босиком? — думал я. И какое это отношение имеет ко Дню Победы? Может, поросе разрешили пробежаться последний раз, перед тем как его приготовить к праздничному столу?
А моя дочь Даша, очень правильный ребенок, никак не может понять, почему в маршрутках написано «Запасный выход», если правильно это слово пишется «Запасной».
Вот вьетнамцы, например, всегда понимают друг друга, хотя у них наше слово из трех букв, написанное на половине заборов в Иванове (но не «лох»), в пяти разных тональностях имеет пять совершенно разных значений. Просто говорят они, как правило, о рисе, работе, сексе или сне — чего ж тут непонятного?
Но есть и в русском языке такие слова и выражения, которые могут обозначать что угодно — от восхищения явлениями природы до возмущения поступками окружающих, но, тем не менее, всем понятны именно в силу тембра и эмоциональной окраски. Утверждают, что пришли они в русский язык именно от азиатов — пестрой орды татар, монголов, кипчаков и прочих тюрков, заполонивших Русь во времена проклятущего ига. Видимо, при виде этих нежданных гостей и начали впервые срываться с губ у русских эти короткие и емкие словечки вместо привычных «Ой ты гой еси, добрый молодец!». И я братьев-славян понимаю, ибо молодцы-то наезжали тогда сплошь недобрые.
Вы уже поняли, что я имею в виду обсценную лексику. Или ненормативную. В общем, мат. Слова, которые общественной моралью запрещено произносить в приличном обществе, но, тем не менее, они всегда звучат (видимо, потому что общество неприличное). Такие слова и выражения есть и в других языках. Но лишь русский придает им такую могучую многозначность. Судите сами. Англичане, например, долго отучали своих детей божиться и чертыхаться. «Goddam» и «Hell» у них были под запретом. Но эти слова во всех случаях означают одно и то же: «проклятье» и «черт побери». Для нас — невиннейшие междометия. Зато в пуританской Америке, где на коленки девушке нельзя посмотреть, даже если и смотреть не на что, чтобы она не завизжала «Хэррэсмент», с голливудского экрана посекундно звучит то «фак», то «шит». Наши переводчики замучились выдумывать новые значения для этих кургузых словечек. То ли дело россияне!
Когда я жил в общаге, со мной в комнате, сменяя друг друга (один на Родине, в «академе», греет замерзшие в России уши, другой, задолбавшись прелестями азиатчины, снова вернулся учиться в Иваново) жили два узбека: Дильшод Абдураимов и Дильшод Абдурахимов. Тогда я их различал, а вот сейчас уже не помню, кто из них, поступив на филологический (то есть русского языка и литературы!) факультет, долго не мог научиться говорить по-русски. У узбеков все согласные — мягкие, а в русском — большинство твердые, вот Дильшод и не въезжал. А может, ему интереснее было кумар с другом-казахом по ночам в коридоре устраивать, чем слушать преподов. Но зато узбек сходу научился различать интонации, и уже через неделю довольно сносно изъяснялся, используя прилагательные и причастия, образованные от неприличных слов на «х» и на «е». Жуть! «Саша! — говорит он мне мягкими согласными. — К тебе дэвюшка приходила». — «Которая?» — «Ну эта, ох…ительная…». — «Светка, что ли?». — «Нет, Светка — х…вая, а эта…», — и глаза к потолку от восхищения.
И во всем мире этот наш язык знают лучше, чем традиционный русский. Смотришь, к примеру, «Терминатора» или «Красную жару» с тем же калифорнийским губернатором с неполиткорректной фамилией, а там непременно где-нибудь в каменных джунглях Америки на телефонной будке или мусорном бачке все то же русское слово из трех букв накарябано. И все понимают, что это не алгебра, не икс, игрек, зет.
И вот вам на закуску трогательная история, случившаяся с моей супругой в тишайшей богоспасаемой Австрии, где каждое растение знает свое место, все пьют отличное вино, но никто не пьянеет, и даже зайцы уверены, что до осени могут спокойно разгуливать по сельским дорогам.Большой друг Ивановского театра кукол Людвиг Кронштайнер (к сожалению, в прошлом году этот добрейший человек ушел из жизни) заходит в супермаркет, что-то там покупает и возвращается в машину. Ганс Земанн (наполовину чех, а потому частично знающий русский язык), сидящий за рулем, трогается с места и проезжает пару километров, когда Людвиг вдруг спохватывается и сообщает, что при оплате оставил у кассы бумажник.
Моя супруга, артистка и вообще дама эмоциональная, всплескивает руками и восклицает: «Ну, … твою мать!». Людвиг на это не реагирует никак — русскими идиомами он не интересовался. Но Ганс буквально остолбенел. По его вытянувшемуся лицу супруга догадалась, что выражение ему знакомо, и немножко напугалась, что обидела иностранца. Ведь известно, как, например, поляки относятся к достаточно безобидному для русского уха словечку «курва» — для них это страшное оскорбление. Но оказалось, что Ганс, наоборот, жутко обрадовался.
— Вера, — прерывающимся голосом сказал Ганс, — что вы сейчас сказали? Повторите, пожалуйста. Это очень важно.
Вера засмущалась. Ну, вырвалось такое выражение, но повторять его! Да ни за какие коврижки.
— Мне кажется, что я помню это выражение, — пояснил Ганс. — Я был совсем маленький мальчик, когда нашу деревню в Чехословакии освобождали советские солдаты. Мы, мальчишки, очень радовались освобождению, и бегали за солдатами, как собачки. Так вот, это была первая фраза, которую я услышал от русского солдата. И я навсегда запомнил ее, для меня она символизирует Победу, свободу, освобождение. Но что же она означает?
Вера не нашлась, что ответить. Не говорить же погруженному в лучшие детские воспоминания немцу, что это выражение гораздо хуже, чем жалкое «Доннер веттер». В общем, Гансу сказали, что перевода у этой идиомы нет, и означает она лишь эмоцию.
Остается надеяться, что он теперь не употребляет ее при первом удобном случае. А то ведь, неровен час, окажется рядом еще один русский и раскроет ему глаза на природу русского мата.